Статьи

Заключение Локарнских соглашений (1925), в некоторой степени разрядивших напряженную обстановку в Европе, способствовало появлению ряда других проектов региональных пактов — Балканского Локарно, Прибалтийского Локарно, Восточного Локарно. Возникает и проект договора, охватывающего Средиземноморский регион, в котором после Первой мировой войны не было создано эффективной системы безопасности. В статье рассматривается дипломатическая деятельность Л. Барту, направленная на заключение средиземноморского соглашения, идея которого возникает еще на рубеже 20–30-х гг. XX в. Поскольку данный сюжет не нашел должного освещения в литературе, автор, опираясь на источники разного рода, в том числе на малоизвестные материалы архива французского дипломата Р. Массильи, выявляет отношение французского министра иностранных дел к указанному соглашению, отмечает конкретные шаги, направленные на его реализацию, определяет место соглашения среди других французских региональных инициатив. Соглашение, охватывающее страны Средиземноморья, должно было стать одним из элементов системы безопасности, над которой работал французский министр, хотя оно и не играло первоочередной роли в его внешней политике, поскольку основная угроза в представлении французской дипломатии исходила от Германии. Во время пребывания на посту министра иностранных дел Л. Барту неоднократно обращался к идее пакта, меняя состав его предполагаемых участников в зависимости от международной обстановки. Принципиальным было одновременное участие Италии и Югославии: поддержка этих стран была необходима французскому министру при строительстве своей системы безопасности. При этом он не был намерен сам инициировать заключение подобного соглашения, рассчитывая представить его как региональный замысел. В случае реализации Средиземноморского пакта Л. Барту предполагал достичь сближения с Италией, а также усилить влияние Франции в балканском регионе. Однако данное соглашение не отвечало интересам других средиземноморских игроков, поэтому попытки французского министра внести проект пакта в международную повестку не увенчались успехом.

Статья посвящена политике России на Балканах в канун русско-турецкой войны 1877–1878 гг. В центре внимания — действия посла России в Константинополе графа Н.П. Игнатьева и его единомышленника генерала Р.А. Фадеева, которые осуществлялись помимо официального курса МИД. За несколько лет до вооруженного конфликта они предложили план разрушения Турции с помощью комбинированного удара по ней с юга (силами хэдива Египта Исмаила), с Балканского полуострова (восстанием славянских народов, которому способствовала бы Россия) и, наконец, прямыми военными действиями русской армии со стороны Кавказа. Предполагалось, что в результате такого удара будет достигнута независимость Египта, удастся восстановить государственность славянских народов на Балканах, а Россия получит контроль над черноморскими проливами и Константинополем. Разумеется, реализовать этот авантюрный замысел полностью было невозможно, так как он не учитывал международный кон- текст. Однако некоторые детали плана Игнатьева–Фадеева нашли отражение в начавшемся в 1875 г. восстании на Балканах, в помощи России болгарам и сербам и, наконец, в содержании предварительного Сан-Стефанского мирного договора. Но главное значение имело то обстоятельство, что в ходе всех этих событий Петербург одновременно придерживался двух разных курсов: линии Игнатьева–Фадеева, рассчитанной на решение балканских проблем между Россией и Турцией «один на один», и линии официального МИД во главе с князем А.М. Горчаковым, который уповал на решения «концерта держав». Двойственность в политике проступала на разных уровнях, включая решения Александра II. Это нашло отчетливое выражение в серьезных различиях между условиями Сан-Стефанского мирного договора и решениями Берлинского конгресса 1878 г. Такое раздвоение внешней политики Петербурга имело следствием падение роли МИД в международных делах. Оно было характерно не только для рассматриваемого периода, но продолжилось и в будущем, сказавшись в целом ряде действий 1880–1890-х гг.

В статье дана характеристика адрес-календарей Российской империи и Царства Польского как одного из важнейших ежегодно издававшихся справочников по истории империи и Царства XIX — начала XX в. Предпринята попытка расширить представления о возможностях данного исторического источника, содержащего обширные и разносторонние сведения, которые мало используются отечественными исследователями. Обращаясь к информации адрес-календарей, авторы выявляют важные тенденции правительственной политики в отношении Царства Польского и восприятия этой политики в русском и польском обществе. Получив по решению Венского конгресса большую часть Княжества Варшавского, российская власть, не располагая достаточными административными и финансовыми ресурсами, первоначально не вмешивалась непосредственно в управление этими территориями. Однако после восстаний 1830–1831 и 1863–1864 гг. инкорпорация охватила практически все сферы жизни Царства. Петербург использовал самые разные методы, среди которых определенное значение отводилось и праздничным датам, отражавшим традиции соединения государственных и религиозных праздников. Кроме того, праздники позволяют проследить не только сам процесс политической и конфессиональной интеграции Царства Польского в состав Российской империи, но и его специфику. Так, в состав «Росписи господским праздникам и статским торжественным дням», являющейся неотъемлемой частью адрес-календарей, наряду с Новым годом, днями рождения, восшествия на престол, коронации и тезоименитств представителей царствующего дома, входили католические и еврейские праздники. Таким образом, официальное признание верховной властью праздничных дней позволяет прийти к выводу, что жесткая политическая и социальная интеграция Царства Польского сочеталась с политикой веротерпимости в отношении различных национальностей, населявших империю. С другой стороны, праздники прямо свидетельствуют о намерении Петербурга воспитать верноподданнические убеждения в разных социальных стратах российского социума. Последнее было особенно важно ввиду необходимости для царского правительства подавления польского освободительного движения. Важными представляются наблюдения авторов о сословной политике России в Царстве Польском по отношению к польскому дворянству, а также католичеству и православию.

Предметом исследования в статье является картина мира, сложившаяся у ребенка 6–11 лет из польской дворянской семьи, на основе мемуаров Яна Булгака. Цель исследования — характеристика особенностей воспитания детей в семьях польских шляхтичей во второй половине ХIХ в. Впервые вводятся в научный оборот воспоминания типичного представителя польского дворянства о своем детстве, что позволяет увидеть национальную специфику в методах воспитании молодого поколения дворянства, способствует выявлению особенностей воспитательного процесса в дворянских семьях вообще и в польских семьях в частности. Охарактеризованы различные аспекты жизни польского дворянина на фоне состояния польской семьи второй половины ХIХ в. С точки зрения демографических факторов отмечается переход к семье иного типа, характеризующейся снижением уровней смертности и рождаемости, что способствовало усилению внимания к проблемам воспитания детей, подготовке к их последующей жизни вне семьи, которая начиналась, как правило, уже в период отрочества. Вместе с тем, базовые черты характера закладывались именно в детстве как особом этапе формирования личности человека. Система воспитания и обучения в семьях польских шляхтичей в основном мало отличалась от воспитания дворянских детей в Российской империи второй половины XIX в. Для нее характерны определенная изолированность от детской среды, формирование взгляда на свое положение в обществе как на особое, закладываемое как родителями, так и учителями, некая бессистемность домашнего образования, а порой и его полная безрезультатность — из-за приглашения на роль учителей случайных людей. Польский шляхтич был ориентирован на участие в жизни дворянства как части общеевропейского общества и отсюда — раннее обучение французскому языку, даже родной язык проигрывал в этих приоритетах. Вместе с тем, на процесс воспитания польских детей и на внутрисемейные отношения немалое влияние имели политические факторы. Это выражалось в неприятии ребенком русского языка, формировании ореола героизма вокруг участников польских восстаний и т.п

Аннотация. В статье рассматривается религиозная полемика «новых» и «старых огней» эпохи первого «Великого Пробуждения» и история создания колледжа Нью-Джерси (современного Принстона). Первое «Великое Пробуждение» охватило все британские колонии в Северной Америке в 1730– 1750-е гг. и протекало параллельно с просветительским движением, оказав значительное влияние на все аспекты жизни колоний — религию, политику, идеологию, образование. Впервые жители колоний, исповедующие различные религиозные взгляды, пережили общий духовный подъем, сильнейшее эмоциональное потрясение. Ничего, подобного «Великому пробуждению», по своим масштабам и степени воздействия на общество, колонии прежде не видели. Оно стало первым движением в американской истории, носившим по-настоящему межколониальный характер, способствуя формированию в Британской Америке единого религиозного и отчасти идеологического пространства. Первые американские колледжи создавались исключительно как учреждения по подготовке священников, поэтому неслучайно теологическая полемика «старых» и «новых огней» затронула преподавателей и студентов Гарвардского и Йельского колледжей. Особый отклик проповеди «новых огней» находили у колониальной молодежи; неудивительно поэтому, что многие студенты Гарварда и Йеля оказались активными участниками многотысячных собраний верующих под открытым небом. Дух соперничества, религиозное многообразие и веротерпимость, вызванные «Великим Пробуждением», привели к утверждению нового типа колледжей. В отличие от Гарварда и Йеля, поддерживаемых светскими и церковными властями колоний, в новых условиях религиозного плюрализма ни один из новых колледжей не получил финансовую поддержку колониального правительства. К концу колониального периода светские начала в преподавании усиливались, в то время как связь колледжей с конкретной деноминацией ослабевала; полное религиозное единообразие уступило место более либеральной духовной политике, даже в Гарварде и Йеле. Созданный в 1746 г. колледж Нью-Джерси стал компромиссом — между сторонниками и противниками «Великого Пробуждения», между различными деноминациями, между принципами религиозного и светского образования.

Аннотация. Ключевое воздействие на рост популярности того или иного святого зачастую оказывает «внешний фактор» — поддержка, оказываемая культу извне, как со стороны местных властей, так и правителей соседних регионов. В центре внимания настоящей статьи — истории жизни и мученичества двух святых дев, сохранившиеся в житии св. Беуно, культ которого в средневековом Уэльсе был вторым по популярности после св. Да- вида Валлийского. Основные события их жизней во многом совпадают: обе девушки происходили из знатного рода, обеим отрубили головы, обе были воскрешены и обращены к монашеской жизни св. Беуно. Однако традиции их почитания в дальнейшем развивались по-разному: мощи одной из них, св. Гвенфреви, в XII в. были перевезены из места упокоения святой, небольшого прихода Гвитерин на севере Уэльса, в аббатство Шрусбери, а церкви, освященные в ее честь, можно было найти даже в приграничных английских графствах, в то время как другая, св. Тегиук, фактически осталось безвестной даже в «родной» стране. В определении роли «внешних сил», не связанных с местной монашеской общиной, в развитии узколокальных валлийских культов и состоит задача настоящего исследования. Схожесть «начальных данных» историй обеих святых позволяет при сравнении оставить их за его рамками, сосредоточив внимание на факторах, воздействующих на культ извне. В первом случае интерес, проявленный английским духовенством к малоизвестной валлийской святой, способствовал распространению ее по- пулярности далеко за пределы места возникновения изначального культа.

В статье рассматривается соотношение архитектурных форм небольшой церкви Покрова на Нерли, этого важнейшего и, вероятно, самого известного памятника Владимиро-Суздальской архитектуры середины XII в., и огромного городского и епархиального собора в Модене, который был заложен в 1099 г. и строился затем до второй половины XII столетия. По поздним, не до конца проверенным сведениям церковь Покрова была построена в 1165 г. по заказу князя Андрея Боголюбского (1157–1174) как храм небольшого мужского монастыря (эта дата может считаться относительно достоверной). В ходе исследования памятников выяснилось, что большинство форм церкви Покрова на Нерли принадлежит итальянской версии романского стиля, более того, значительная часть этих форм находит прямые аналоги в несколько более ранней архитектуре собора в Модене, важнейшего и сложнейшего здания романской архитектуры исторической области Эмилия. Некоторые формы церкви Покрова отсутствуют в соборе в Модене, на что указано особо, поскольку это говорит о «сборном» характере романской артели, прибывшей на Русь для возведения построек по заказу князя Андрея Боголюбского: в этой артели ядро составляли мастера, связанные с собором в Модене, но были здесь и такие мастера, которые происходили из других центров Северной Италии или ориентировались на архитектуру этих центров. И все же собор в Модене можно рассматривать как основной источник форм церкви Покрова и более ранних построек князя Андрея — Успенского собора во Владимире (1158–1160) и церкви Рождества Богородицы в соседнем с церковью Покрова Боголюбове. Можно говорить об «адресе» прибывшей артели: она была связана с Моденой, но при этом не слепо следовала формальным и стилистическим решениям моденского собора, а в некоторых случаях развивала или только модифицировала эти решения.

Впервые за время исторических исследований в Балтии автором создан свод изображений священных деревьев у пруссов и у их северо-восточных соседей — куршей. Сакрализация дуба и осознание его связи с Богом грома и молний, характерное для большинства индоевропейских народов на ранней стадии развития их культур, получило изобразительную фиксацию у пруссов в V в. н.э. В последующие эпохи различные формы изображения священного древа свидетельствовали о том, что оно занимало важное место в прусском культе. Данный вывод подтверждается письменными известиями о центральном для многих балтских племен святилище Ромове, располагавшемся в прусской земле Надровии. В центре этого святилища произрастал вечнозеленый священный дуб, под кроной которого скрывались изображения и символы прусских богов. Даже после нескольких веков господства Тевтонского Ордена в Пруссии сохранялись рудименты культа древа, являвшегося местом жертвоприношений для прусских крестьян еще в середине XVII в. Данные археологии эпохи викингов прямо свидетельствуют о плотных связях пруссов и куршей, прежде всего — в материальной культуре. Если у пруссов изображения сакрализованного древа известны уже в эпоху Аттилы, то у куршей они появляются лишь в поствикингское время. Благодаря этому можно предположить, что упомянутая изобразительная традиция (или вообще весь культ священного древа) пришла в ареал куршей от их юго-западных соседей. В старой деревянной застройке Зеленоградска (Cranz), расположенном у основания Куршской косы, по сей день сохранились декоративные детали фронтонов, стилизованно представляющие священное древо с тремя ветвями/ростками или же древо с крестообразной кроной, охраняемое двумя драконами. С учетом того, что та часть Самбии, на которой расположен упомянутый город, в эпоху викингов и после нее приняла группы куршей, что засвидетельствовано археологическим материалом, можно с большой степенью осторожности предполагать реализацию в декоре домов местных жителей неких куршских изобразительных мотивов, восходящих к традиции священного древа.

Империя хунну занимала обширную территорию от гор западного Тянь-Шаня на западе до реки Ляохэ на востоке и от Забайкалья на севере до Северного Китая на юге (до Великой Китайской стены). В этнокультурном отношении они играли важную связующую роль между Западом и Востоком Евразийского континента. Статья посвящена актуальной проблеме — анализу и подведению итогов развития историографии звериного стиля у народа хунну, созданной исследователями из России, Китая, Монголии и Южной Кореи. Автор рассматривает работы, в которых затрагиваются вопросы искусства кочевников в III в. до н.э. — II в. н.э., и на основе этого обозначает проблемные аспекты и будущие задачи в изучении данной темы. Звериный стиль кочевников эпохи раннего железа как художественное направление в целом изучен довольно подробно, однако исследователи, как представляется, уделяли недостаточно внимание прикладному искусству народов раннего железного века Забайкалья, и хунну в частности. Об искусстве хунну известно в основном по археологическим материалам, а именно по находкам предметов, украшенных в своеобразном зверином стиле, отличном от предшествующего знаменитого скифо-сибирского звериного стиля. За прошедшие десятилетия ни одной из научных школ не было проведено обобщающего исследования звериного стиля хунну, эта тема, как правило, оставалась побочной при рассмотрении памятников или предметов материальной культуры. В данной статье определяются основные тенденции в изучении искусства кочевников этого региона на рубеже сменяющихся эпох, что необходимо для будущего исследования процесса развития звериного стиля хунну, выявления его местных особенностей, разработки классификации и уточнения датировок. Также, выработанные методы могут быть применены для исследования искусства других степных народов Забайкалья и Монголии. Таким образом, к настоящему времени подготовлен фундамент для всестороннего и систематического изучения звериного стиля хунну, которое имеет большие перспективы.

В работе анализируется антикризисная экономическая политика российского правительства на завершающем этапе существования СССР, выявляются ее роль и значение в борьбе с нарастанием кризисных явлений в союзной экономике. Определяющим условием проведения этой политики в августе–сентябре 1991 г. стал демонтаж союзных структур управления, актуализировавшийся после поражения ГКЧП. В историографии деятельность правительства РСФСР в данный период изучена недостаточно: введение в научный оборот ранее не использовавшихся источников, в первую очередь, делопроизводственного характера, дало возможность значительно расширить общие представления о его работе, дать более взвешенные оценки принимаемым правительством И.С. Силаева мер и его политики в целом. В антикризисной политике Совмина РСФСР в августе–сентябре 1991 г. можно выделить два основных направления: снижение дефицита продовольственных товаров и подготовка рыночных преобразований. Для предотвращения угрозы голода российское правительство занималось организацией бартерного обмена с союзными республиками, налаживало каналы перекачки ресурсов из оборонных секторов промышленности, задействовало личный состав и технику Советской Армии для уборки урожая и изыскивало возможности для обеспечения импорта необходимых товаров. Основным содержанием подготовительных мероприятий к рыночной реформе стали структурные преобразования Совмина РСФСР, запуск процесса перевода общесоюзной собственности в республиканскую юрисдикцию с последующей оценкой их стоимости и разработка правительственной программы рыночных преобразований. На основе изучения структурных преобразований Совмина и проводимых им административных мероприятий выявлены центральные проблемы и противоречия, влиявшие на ход подготовки экономической реформы. Проведение антикризисной политики Совмина РСФСР рассматривается в неразрывной связи с динамикой межреспубликанских отношений как существенного фактора нарастания кризисных явлений. Результаты исследования позволили в целом переосмыслить роль правительства И.С. Силаева в развитии Советского Союза и России после событий августа 1991 г.

В центре внимания автора статьи — действия Вашингтона и Парижа во время обострения греко-турецкого конфликта на Кипре в 1967–1975 гг. При этом греко-турецкий конфликт рассматривается не как локальный и региональный или предмет внешней политики США и Франции, а как арена противостояния идеологии «атлантической солидарности» и идеи объединения стран Западной Европы в качестве независимого центра принятия решений (европеизма). Целью исследования является оценка эффективности методов и средств, с помощью которых Вашингтон и Париж реализовывали эти руководящие принципы. В греко-турецком конфликте европейская солидарность выразилась в бойкоте пришедшей к власти в Афинах проамериканской и атлантистской военной диктатуры, к которому присоединилась и Франция. Она негласно поддерживала Турцию в рамках общего курса сближения с мусульманскими странами. США старались не допустить обострения конфликта Анкары и Афин и поддерживали обе страны в военном и экономическом плане, хотя и с креном в сторону Греции. Обострение Кипрского конфликта летом 1974 г. и попытки его оперативно урегулировать в 1974–1975 гг. полностью поменяли расклад: Афины стали антиамериканскими и антиатлантистскими после выхода из НАТО. Франция постаралась привязать их к себе, обещая как собственную, так и общеевропейскую поддержку. Однако неожиданно и Турция не стала опорой США в конфликте. Эта разбалансировка американской политики соблазнила Францию, на фоне неудачи с консолидацией европейцев на стороне Греции, попробовать закрепиться и там, однако это привело к распылению ее сил и отсутствию результата на обоих направлениях. В то же время США умело использовали перевес в силовых, политических и экономических ресурсах и не допустили выхода двух стран из-под своего влияния. На примере борьбы Франции и США за влияние в Греции и Турции во время кипрского конфликта автор приходит к выводу о неспособности Западной Европы во главе с Парижем создать привлекательную и действенную альтернативу атлантической солидарности в рассматриваемый период.

В статье анализируются открытки немецких солдат времен Первой мировой войны 1914–1918 гг., эпистолярные практики фронтовиков, а также место и функции открыток в полевой почте Германской империи. Война создала новую коммуникационную ситуацию, переведя повседневное общение из устной формы в письменную. Полевая почта являлась для солдата важнейшим психологическим ресурсом, подтверждавшим его идентичность и позволявшим выдерживать военные испытания. Германская полевая почта имела эффективную и разветвленную структуру, письма и открытки доставлялись бесплатно и быстро. Контроль за полевой почтой осуществляли два вида цензуры — армейская и почтовая. Применение количественных методов позволило выявить такую особенность корреспонденции полевой почты, как явное преобладание открыток над письмами — и в направлении с фронта в тыл, и непосредственно в тылу. Большее количество писем из тыла на фронт объяснялось в том числе общественными установками, требовавшими активной моральной поддержки солдат. Частое использование самими солдатами открыток было связано с тем, что последние лучше, чем письма, обеспечивали скорость и частоту коммуникации, позволяли поддерживать определенный ее ритм. Кроме того, открытки были практичнее во фронтовом быту и требовали меньше моральных, материальных и временных затрат для их написания, чем письма. Вместе с тем, иногда предпочтение открытки письму со стороны солдат носило вынужденный характер и было вызвано цензурными требованиями или необходимостью снизить нагрузку на почтовые структуры. Несмотря на широкое использование, открытки имели в глазах солдат менее высокий статус, чем письма, поскольку последние оценивались как более содержательные. Тем не менее, в годы Первой мировой войны именно открытки составляли в Германии основу полевой почты. В первую очередь на них ложилась главная ее функция, а именно обеспечение непрерывной и интенсивной связи между фронтом и тылом.

Эффективность методов исторической антропологии, активно реализуемых в современной исторической науке, и наличие социального запроса на изучение истории предпринимательства делают актуальным обращение к проблеме профессиональных знаний и умений купечества. Хотя эта тема изучается давно, вопрос о конкретных проявлениях купеческих знаний в их деловой активности остается слабо разработанным. Большие возможности для исследования этой проблемы предоставляют источники личного происхождения, а именно — частная переписка купцов. Благодаря ей удается погрузиться в купеческий деловой мир, повседневные заботы и размышления. Источники такого рода, особенно относящиеся к купеческой среде дореформенной России, исключительно редки. Одним из таких комплексов является эпистолярное наследие великоустюгской семьи Булдаковых рубежа XVIII–XIX вв. Анализ этой деловой корреспонденции позволяет понять, что успех купца в торговой деятельности зависел, прежде всего, от его опытности, образованности и набора особых личностных качеств. Важнейшее значение имел навык проводить тщательный анализ конъюнктуры, умение собирать необходимую информацию, своевременно передавать ее, систематизировать и делать верные выводы. В этом проявлялось наличие аналитического и критического мышления, широкого кругозора (от конкретных знаний о работе почтовой службы до понимания влияния внешнеполитической ситуации на предпринимательскую активность населения разных стран) и способности применять имеющийся опыт на практике. Немаловажной составляющей успеха торгового дела было умение находить взаимопонимание с людьми разного статуса и рода занятий. Это, наряду с организаторскими способностями купца, обеспечивало эффективное функционирование «предприятия». Обилие различных контактов также способствовало увеличению объема актуальной информации. При изучении проблемы профессиональных знаний купца важным вопросом представляется способ их распространения. Несмотря на популярность среди просветителей идеи получения специального коммерческого образования, купцы продолжали приобретать его в «практической школе» коммерции, куда новый опыт и знания проникали гораздо быстрее.

Важной характеристикой исторического сознания является отношение общества к памятникам старины. Признание или отрицание ценности материальных остатков прошлого, практика посещения исторических мест и сам отбор этих мест отображают особенности формирования национальной идентичности и патриотизма. Одним из главных символов древней русской истории на протяжении столетий оставался город Киев. Его культурный образ многослоен, в нем сочетаются как светские, так и религиозные черты. Месту Киева в общественном сознании на разных этапах исторического развития посвящено немало исследований. Большинство из них основывается на анализе исторических и литературных сочинений, политической риторики, дипломатических переговоров и транслируют в значительной мере официальную идеологию государства и церкви. Вместе с тем, большой интерес для изучения бытового исторического сознания представляют источники личного происхождения, к которым относятся дневники и мемуары путешественников. Сопоставление оценочных суждений и описаний киевских достопамятностей, отраженных в путевых заметках XVIII в., показывает большое разнообразие взглядов на русские древности в Новое время. Краеугольным камнем культурного образа Киева был Киево- Печерский монастырь, который позиционировал его как святой город, место крещения Руси и жизни первых русских подвижников. Культ киевских святых поддерживался печатными изданиями монастырской типографии и привлекал в город многочисленных паломников, движимых не столько жаждой познания русской истории, сколько христианской ревностью. Образованное дворянство, напротив, находило в посещении памятных мест, прежде всего, культурно-исторический интерес. Древнерусские храмы они сопоставляли с памятниками европейской архитектуры, воспринимая их как эстетическую и художественную ценность. В записках иностранцев прослеживается в целом скептическое отношение к святости киевских реликвий, их внимание больше привлекает светская история города. Наконец, при организации торжественных приемов венценосных гостей прослеживается сопоставление киевской древности с античностью. Отсутствие единства в восприятии главного символа древней русской истории показывает, сколь глубока была культурная стратификация общества в XVIII столетии.

Несмотря на сохраняющийся интерес отдельных ученых к истории Османской империи, следует признать, что исследования, синхронизирующие исторические и политологические подходы к трансформации османской государственности, до сих пор остаются редкостью. Это приводит к серьезным пробелам в формировании системных представлений о взлете и упадке Блистательной Порты, которые, по мнению автора, могут быть частично заполнены за счет обращения к актуальным направлениям современной политической науки, в особенности концепциям «государственной состоятельности» и «политической стабильности». Основной гипотезой данного исследования является предположение о том, что у истоков как развития, так и упадка Османской империи лежали во многом одни и те же параметры: централизация власти, закрытость персоналистского правления, сопутствующий этому институциональный дефицит, а также чрезмерно консервативная модальность центр-периферийных отношений и отсутствие последовательного внедрения унифицирующих начал в социальном и информационном пространстве империи. Автор привлекает к исследованию методологию исторического институционализма и стержневую для него идею «колеи» («зависимости от пути»), обращается к взглядам теоретиков политического режима и политической стабильности, а также касается некоторых наиболее характерных для рассматриваемой проблемы сюжетов внутренней политики Османской империи. Результатом является вывод о том, что в числе причин политического кризиса и постепенной деградации государственного устройства империи находится иррациональное, по сути своей, стремление сохранить те конкурентные преимущества, которыми на определенном этапе истории характеризовалась османская политика, и неспособность политического класса выстроить стратегически новый вектор развития страны, отличающийся от привычных режимных образцов. Таким образом, на основе обращения к богатому историческому материалу, делается попытка дополнить его осмысление и анализ за счет методологии политических исследований, оценивая Османскую империю как тип государственности в широком смысле этого слова.