Вестник МГУ. Серия 8. История. 2023. № 3

Устав Иосифа Волоцкого (1439–1515) был известен еще его первым биографам XIX в. П.С. Казанскому, Н.А. Булгакову и И. Хрущову. Все они работали с Уставом, помещенным в Великие Минеи Четии митрополита Московского и всея Руси Макария. Я.С. Лурье в 1950-е гг. обнаружил иную редакцию Устава, Краткую, состоящую из 11 Слов, и несколько сборников с неполным набором Слов и потенциальным 12 Словом Устава. Краткая редакция издана Я.С. Лурье вместе с предполагаемым 12 Словом в 1959 г. Рукописная традиция Устава им обозначена как весьма устойчивая, в отличие от другого произведения Иосифа Волоцкого — «Просветитель». Автор данной статьи, исследуя рукописную традицию 12 Слова «Просветителя», обнаружил рукопись: ОР ГИМ. Епархиальное собрание, № 248. В описании она обозначена как 12 Слово «Просветителя», но при знакомстве с рукописью обнаружилось, что это фрагменты Устава Иосифа Волоцкого, которые могут быть датированы концом XV в., т.е. это прижизненный список текстов Устава, ранее неизвестный в науке. На основании сверки текстов установлено, что первый фрагмент — это11 Слово Пространной редакции. За ним следует неизвестное ранее 12 Слово, сильно текстуально совпадающее с 13 Словом Минейной редакции. За ним помещены 2 и 3 Слова Краткой редакции и существенно сокращенный текст 13 Слова. Сделан вывод, что изначально Краткая редакция Устава могла содержать 13, а не 11 Слов. В то же время Минейная редакция Устава состоит из двух «духовных грамот», во вторую выделены Слова 12–14. Как установлено Я.С. Лурье, их содержание в значительной степени дублирует первые 11 Слов. В «Московских церковных ведомостях» нами обнаружена заметка, где имелись указания на ныне утраченный список Волоколамского монастыря № 482, в котором могла быть только «вторая» духовная грамота, без первой. Сделан вывод, что и Минейная редакция могла изначально содержать 11 Слов, а не 14, а объединение двух грамот произошло после смерти Иосифа Волоцкого .

Статья посвящена малоизученной проблеме периода формирования системы сухопутных дорог в центральной части российского государства. Цель исследования — установить, насколько устойчивыми были трассы дорог южной — Зарецкой — части Московского уезда в XVII — первой трети XVIII в. Этот выбор объясняется тем, что отделенные от северной — Замосковной — части уезда Москвой-рекой дороги его южной части составляли единый комплекс коммуникаций. Исследование было выполнено на материалах писцовых книг 1627–1629 гг., чертежей Московского уезда второй половины XVII в., а также планов геодезистов 1720-х гг. из коллекции карт Ж.Н. Делиля. Исследование включало: выявление населенных пунктов, отмеченных на картах начала XVIII в. и планах второй половины XVII в.; сопоставление выявленных поселений; поиск выявленных по итогам сравнений карт и планов поселений в писцовых книгах 1627– 1629 гг. (вряде случаев возле отмеченных в писцовых книгах поселений есть указания на дороги, выступающие в роли ориентиров). В результате было установлено, что пять крупных дорог южного Подмосковья — Новая Можайская, Звенигородская, Боровская, Каширская и Каменская — сложились уже к середине XVII в. и сохраняли свое значение на протяжении XVIII в. В данном случае речь идет о ямских трактах — «федеральных трассах» своего времени. Сделать же вывод об устойчивости трасс проселочных дорог на основании проанализированных источников невозможно. Данные писцовых книг 1627–1629 гг. позволяют утверждать, что, по меньшей мере, три из пяти названных дорог (Боровская, Каменская и Каширская) существовали не только во второй, но и в первой половине XVII в. Отсутствие находившейся в Зарецкой части уезда Звенигородской дороги в писцовых книгах не значит, что в первой трети XVII в. этой дороги не было. Скорее всего, переписчик просто не указывал ее в качестве ориентира.

Статья посвящена важным аспектам русско-шведской войны 1741–1743 гг., слабо изученной в отечественной историографии. Война велась на протяжении трех кампаний, очевидцами которых стали два британских посла в России — Э. Финч и С. Уич. Опираясь на дипломатическую переписку британских послов, впервые вводимую в научный оборот в российской исторической науке, автор анализирует передаваемую ими в Лондон информацию, полученную от высокопоставленных российских чиновников, в том числе командующих войсками. Она, в частности, касалась состояния вооруженных сил России накануне войны со Швецией. Дипломаты отмечали слабые стороны российского флота, о чем извещали свое руководство. Прослеживая ход войны, послы сообщали госсекретарю о ее причинах, главная из которых заключалась в стремлении шведов добиться отмены условий Ништадтского мира и возвращения утерянных во время Северной войны 1700–1721 гг. территорий. Оба посла признавали смелость и героизм русских воинов, проявленных в боях с противником, а также их гуманное обращение с пленными шведами. В то же время они обратили внимание на проявление жестокости со стороны представителей иррегулярных войск, участвовавших в рейдах по Финляндии. Из депеш послов выяснилась также позиция, занятая рядом стран в отношении конфликта России и Швеции: враждебная со стороны Франции и в целом благожелательная со стороны официального Лондона, не желавшего портить отношений с русским двором в преддверии заключения союзного договора 1742 г. Бесспорный интерес вызывают манифесты (текст которых приведен в переписке дипломатов) шведского короля и российской императрицы к населению приграничных территорий, направленные на сохранение лояльности по отношению к войскам противника. Представленные британскими послами и проанализированные в статье факты о русско-шведской войне восполняют существующую лакуну одного из эпизодов российско-шведских отношений середины XVIII в.

Статья посвящена истории формирования меню заведений российского общественного питания XIX — начала XX в. Заведения, где главную роль играла еда, возникают в XVI–XVII вв.: харчевни, блинни. На основании доступных источников этого времени обозначаются основные принципы кулинарии: хлебный характер кухни, связь всех блюд и основных напитков с крупой или мукой. Существовали важные пищевые запреты (помимо постов): запрет на употребление в пищу крови; мяса, добытого животными; мяса телят, коз, голубей, медведя и т.д. В силу этих запретов в средневековой русской кухне не употреблялось мелко нарезанное сырое мясо (фарш), соответственно не было колбас и паштетов. По материалам археологических исследований восстанавливается соотношение основных элементов в питании средневековых горожан, выявляется, насколько позволяют источники, технология приготовления блюд. Особое внимание автор обращает на эволюцию печей и очагов, постепенное складывание конструкции русской духовой печи (на рубеже XV–XVI вв.). Прослеживаются новации конца XVII–XVIII в. и то, как в XVIII в. инновационный процесс интенсифицируется и касается как оборудования кухни, так и новых способов изготовления масла, сметаны, соусов и т.д. Кратко рассматривается эволюция кулинарных книг XVIII в. от становления жанра (примерно 1730-е гг.) до создания обобщающих компиляций 1790-х гг., анализируется их лексика и структура. Примечательно, что их авторами являлись не повара, а чиновники-переводчики, ищущие литературный заработок. Автор высказывает предположение о существовании рукописного свода рецептов русской традиционной кухни, известного составителям кулинарных компиляций XVIII в. В центре внимания — процесс адаптации новых блюд, напитков, продуктов и особая роль заведений общественного питания (харчевен, трактиров, гербергов) в этом процессе. На примере чаепития выявляется путь превращения ранее неизвестных блюд в привычные и распространенные, ставшие к середине XIX в. атрибутами традиционной трактирной кухни..

Важным направлением работы ВЛКСМ в 1960-е гг. стала международная деятельность, которая заключалась не только в участии, но и в организации множества различных мероприятий для иностранной молодежи и студентов — международных лагерей дружбы, форумов, поездок зарубежных делегаций. Создание Комитета молодежных организаций СССР (КМО СССР) и Бюро молодежного международного туризма (БММТ) «Спутник» способствовало активизации туристического обмена советской и зарубежной молодежи. Обе организации находились в подчинении ЦК ВЛКСМ и получали финансирование из комсомольского бюджета. В 1962 г. на международную деятельность начали выделяться дополнительные средства, о чем свидетельствует новая статья расходов, появившаяся в бюджете ВЛКСМ. Большую часть этих денег расходовал Центральный комитет, регулярно допуская при этом чрезмерные траты на прием зарубежных делегаций и подарки, что неоднократно отмечали ревизионные проверки. Из 86 региональных комсомольских организаций в рамках этой статьи финансирования средства получали от 12 до 30 комитетов, имеющих международные молодежные лагеря. В исследуемый период ВЛКСМ активно помогал с оплатой организационных взносов в фонды Всемирных фестивалей молодежи и студентов, а затем начал оказывать прямую материальную помощь молодежным организациям стран Восточной Европы, Азии и Африки, которые регулярно за ней обращались. Важно отметить, что ежегодный рост расходов на обеспечение международной деятельности происходил в условиях прекращения государственного финансирования ВЛКСМ, который с 1959 г. перешел на полное самообеспечение. На основе широкого комплекса архивных документов, впервые вводимых в научный оборот, в статье представлен анализ финансовой деятельности ЦК ВЛКСМ, источники финансирования и направления расходования средств на осуществление международной деятельности. Актуальность исследования обусловлена отсутствием должного научного освещения указанной проблемы и необходимостью изучения финансового обеспечения международной деятельности для всесторонней оценки ее эффективности и результативности.

Данная статья — дань памяти и уважения крупному российскому этнологу, археологу и историку первобытного общества, доктору исторических наук, профессору кафедры этнологии исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова Геннадию Евгеньевичу Маркову. Авторы поставили задачу дать развернутый анализ научного вклада и жизненного пути выдающегося советского/российского ученого, поместив изложение в широкий социокультурный и интеллектуальный контекст, вписав судьбу человека в судьбу страны и общества. Биография Г.Е. Маркова тесно связана с историей кафедры этнографии/этнологии истфака МГУ и выступает серьезным основанием для реконструкции генезиса университетской этнографии и ее динамики на протяжении без малого 85 лет. Столь солидный срок существования университетской кафедры и ее устойчивая результативность в деле подготовки профессиональных кадров в существенной степени были обеспечены высокой квалификацией научно-педагогических кадров, опорой на прочные теоретико-методологические основания и междисциплинарность, сочетанием здорового консерватизма с гибкостью и адаптивностью в отношении вызовов времени, способностью сохранять дисциплинарный континуитет и обеспечивать трансляцию цеховой традиции. Все эти составляющие успешного развития университетской этнологии подвергнуты в статье всестороннему и взвешенному анализу. Научная и человеческая биография Г.Е. Маркова — во всех проявлениях ее типичности и особости — составляет смысловой стержень анализа и изложения. Авторы предлагают свой взгляд на сложные и остро дискуссионные вопросы профессионального самоопределения, касающиеся логики научного открытия, соотношения полевых и кабинетных исследований, влияния идеологии и политики на научную мысль. В статье представлено авторское видение перспектив развития кафедры этнологии, исходящее из гармоничного сочетания этнологического и антропологического подходов к пониманию дисциплинарных рамок, безусловной опоры на научную традицию и ее интеллектуальные авторитеты, необходимости усовершенствования методов учебной подготовки в направлении инструментальности и практико-ориентированного характера, что позволит выпускникам кафедры быть востребованными и оставаться в профессии

Статья посвящена памяти доцента исторического факультета МГУ В.А. Георгиева, его научному наследию и участию в деятельности школы профессора Н.С. Киняпиной по изучению истории внешней политики Российской империи и ее политики на национальных окраинах — Кавказе и Средней Азии. Приводятся основные факты биографии В.А. Георгиева, включая информацию о научно-педагогической деятельности его родителей, которые также были профессиональными историками и выпускниками исторического факультета Московского университета. Владимир Анатольевич являлся представителем одного из четырех поколений семьи Георгиевых, окончивших исторический факультет МГУ. Весь его научный путь, многолетняя педагогическая деятельность связаны с кафедрой истории России XIX века— начала XX века. Под руководством профессора Н.С. Киняпиной им была успешно защищена кандидатская диссертация «Внешняя политика России на Ближнем Востоке в конце 30-х — начале 40-х годов XIX в.», на базе которой В.А. Георгиев в середине 1970-х гг. выпустил монографию. В статье рассматриваются также крупные работы и значимые статьи ученого, вышедшие в советский и постсоветский периоды, в частности, его вклад в создание коллективной монографии «Восточной вопрос во внешней политике России. Конец XVIII — начало XX в.». Особое внимание уделено созданной В.А. Георгиевым специальной исследовательской группе по изучению российской политики на Кавказе в имперский период. Названы и все ученики Георгиева, которые прошли под его руководством путь научного становления, от студенческих рефератов до защиты диссертационных исследований и написания собственных монографий. Не забыта и многогранная работа В.А. Георгиева по популяризации исторического знания, которая выразилась в написании учебников и справочников для студентов и школьников. Они оказались крайне востребованными и издаются до сих пор большими тиражами. В.А. Георгиев сотрудничал также с энциклопедическими изданиями, являясь автором статей в Советской военной энциклопедии и Большой Российской энциклопедии.

Цель исследования — анализ деятельности профессиональных академических ассоциаций в США, которые близки к институтам памяти, существующим в Европе. Автор рассматривает роль профессиональных ассоциаций как институтов памяти в развитии мемориальной культуры через призму представленности прошлого в современной политике, его отражения в публичных и общественных пространствах американского общества. Новизна исследования состоит в сравнительной характеристике институций, которые определяют основные векторы и траектории исторической политики как политики памяти в США. В статье проанализированы проблемы деятельности институционализированных акторов политики коллективной памяти в США, включая Американскую историческую ассоциацию, Организацию американских историков и Южную историческую ассоциацию. Предполагается, что эти группы могут формировать версии коллективной памяти гражданского общества как альтернативы политически мотивированному использованию прошлого политическими элитами. В статье рассмотрены институциональные и формальные особенности исторической политики в США, участие исторических ассоциаций в мемориальных конфликтах и «войнах памяти», проблемы политизации истории и попытки академического сообщества сформировать канон коллективной исторической памяти, формально свободный от идеологических влияний. Предполагается, что деятельность профессиональных исторических ассоциаций стала фактором развития ревизионизма в интерпретации истории Американского Юга и Конфедеративных штатов Америки. Поэтому автор анализирует роль и ответственность американских историков как публичных интеллектуалов, которые формируют компромиссные версии мемориальной культуры, содействующие консолидации общества. В статье показан вклад профессиональных исторических ассоциаций как институтов памяти в развитие мнемонических пространств американского общества и его мемориальной культуры. Анализируются попытки американских историков сохранить «чистоту» академических исследований в контекстах растущей идеологизации и инструментализации истории правящими элитами. Результаты исследования позволяют предположить, что институты памяти являются важным фактором в развитии современных идентичностей в США в контекстах ревизии прошлого и формирования новых или альтернативных мемориальных канонов, связанных с американской политической культурой

Общепризнанной является точка зрения, что в древнерусском культовом зодчестве витражей не было. Основой этого положения, несомненно, служит факт отсутствия витражных композиций в сохранившихся до наших дней храмах Древней Руси. Собранные же автором статьи сведения, напротив, говорят об использовании витражей в архитектуре Руси. Одним из таких свидетельств является находка в кремле Ярославля, в слоях первой половины XIII в., трех витражных стекол. Для установления места производства было проведено их изучение с помощью оптико-эмиссионной спектрографии. Анализ во всех трех случаях показал единый состав — свинцовое стекло на древесной золе. Такое стекло для Руси является импортным, оно хорошо известно в витражных стеклах XII–XV вв. на территориях современных Германии и Австрии. Дополнительным аргументом неместного происхождения ярославских находок является использование технологических приемов литья и раскатки для их изготовления. Сделанное исследование позволяет расширить географию распространения стекол указанного состава, которая до недавнего времени в основном ограничивалась пределами Центральной Европы. Единство всех характеристик вит ражных находок говорит об их принадлежности к единому комплекту витражей. Вероятнее всего, они были использованы в Успенском соборе — единственной в домонгольский период каменной постройке Ярославля, заложенной, согласно летописным сведениям, в 1215 г. ростовским князем Константином Всеволодовичем. Помогло ответить на вопрос, каким образом витражи из немецкоязычных стран оказались в Ярославле, искусствоведческое исследование Вл.В. Седова, который установил, что заложенный тем же князем Константином Всеволодовичем в 1213 г. Успенский собор в столице княжества, Ростове, был построен при участии романских — по всей видимости, немецких — мастеров, выполнявших работу по созданию декора здания. Это позволяет предположить, что немецкие мастера принимали участие и в украшении ярославского собора, для чего на Русь ими были привезены стекла будущих витражных композиций.

Женский образ, представленный на небольшой картине Филиппино Липпи «Аллегория Музыки» (Берлин, Картинная галерея), скорее всего, связан с сюжетом театрализованного действа, разыгранного в 1475 г. в Пезаро по случаю свадьбы Костанцо Сфорца и Камиллы Арагонской. На сходство атрибутов героини с атрибутами музы Эрато, приветствовавшей новобрачных, указывал еще А. Варбург, разместив два изображения — доску Филиппино и иллюстрацию из ватиканской рукописи, содержащей текст свадебного представления, — рядом в своем атласе «Мнемозина». Обосновать эту версию документально нельзя, но флорентийский художник, который в формальном отношении решает сюжет не так, как анонимный североитальянский миниатюрист, мог быть знаком с описанием торжества, известным не только по иллюстрированным спискам, но и по печатным брошюрам. Появление «Аллегории Музыки» традиционно связывают со свадебным заказом — по случаю бракосочетания Джованни Веспуччи и Намичины Нерли в 1500 г., который как считается, также включал парные спаллиеры «История Лукреции» и «История Виргинии» Сандро Боттичелли и панно Пьеро ди Козимо с изображением вакханалий. В статье приведены аргументы в пользу этой версии, которые основаны на других эпизодах сотрудничества Боттичелли и Филиппино Липпи как между собой, так и с двумя породнившимися флорентийскими семействами. Рассматриваемая картина содержит элементы, которые могут указывать на ее связь со свадебным ритуалом. Установить, как все перечисленные панно располагались в интерьере, невозможно. Однако в целом этот предполагаемый ансамбль, решенный во вкусе all’antica, мог мыслиться как прославление возвышенной и целомудренной любви. Тема, традиционная для убранства супружеской спальни, раскрывается одновременно в брутальных сюжетах из римской истории, которые во флорентийской художественной культуре обладают выраженным республиканским подтекстом, и в небольшой мифологической «поэзии», которая смягчает политические акценты и к тому же может ассоциироваться с пышной княжеской свадьбой, прославляя благородство новобрачных .