Вестник МГУ. Серия 8. История. 2023. № 6

Вместе с христианством на Русь пришел церковный календарь, значение которого быстро вышло за рамки руководства для организации богослужений. Уже в первые столетия после крещения Руси древнерусская элита стала систематически увязывать важнейшие события политической и церковной жизни с праздничными вехами месяцесловного, минейного и недельного богослужебных циклов, в чем можно видеть как духовные и символические, так и практические причины. Тема подобных приурочений как составной части внебогослужебной календарной практики на Руси активно изучается в последние годы, в том числе и автором данной статьи. В настоящей работе (впервые в историографии) ставится вопрос о том, придавали ли древнерусские князья и епископы при планировании своих публичных церемоний значение тому, что многие главные торжества церковного года, помимо основного дня празднования, имели и так называемые преди попразднства. Границы этих богослужебных периодов (подобно многодневным постам) регулировались церковными уставами, включая бытовавший в домонгольской Руси Студийско-Алексиевский типикон. И хотя в источниках домонгольского времени отсутствуют эксплицитные ответы на поставленный выше вопрос, в них содержится немало свидетельств совпадения княжеских и епископских церемоний с этими многодневными праздничными периодами. Речь идет о закладках и освящениях храмов, перенесении святынь, входах владык в свои кафедральные города после хиротоний, посажениях на столы князей, их съездах, выходах в военные походы и брачных ритуалах. Среди этих событий особого внимания заслуживают те, которые не были приурочены ко дням, и без того часто избиравшимся при планировании значимых общественных мероприятий, — к воскресеньям и канунам праздников. Анализируя выявленные данные, автор пришел к выводу, что преди попразднства действительно находились в поле зрения организаторов церемоний и воспринимались ими, по-видимому, как сакрально-смысловые «поля» праздников. Причем сказанное относится к представителям не только церковной, но светской элиты.

С конца XV в. и до податной реформы Петра I наряду с существовавшими издревле «полными» холопами имелись холопы кабальные, оказавшиеся в неволе по долговым и служилым кабалам. Первые переходили по наследству, а вторых после смерти владельца следовало отпускать на волю, оформив отпускную запись в Холопьем приказе. Соборное Уложение 1649 г. четко различало эти две категории холопов. С начала Северной войны Петр I повелел годных к службе дворовых людей, отпущенных после смерти владельцев, записывать в солдаты. Господские люди также могли по собственному желанию поступать в военную службу. После распространения подушной подати на «людей боярских» принимать их в службу было запрещено, и возобновилась практика освобождения дворовых с отпускными письмами. В отличие от законодательных норм, практическая сторона этого распространенного социального явления специально не изучалась. Сохранившиеся в фонде Юстиц-конторы РГАДА крепостные записи отпускных на дворовых за 1717–1780 гг., а также их челобитные и протоколы Юстиц-конторы позволяют выяснить обстоятельства и процедуру отпуска на волю дворовых, возникавшие при этом коллизии, а также перспективы их дальнейшего существования. Отпускные письма, написанные в домах, скреплялись подписью и личной печатью владельца и удостоверялись свидетелями. В этом случае требовалась их регистрация в крепостных учреждениях, а затем представление в надворный суд или губернскую канцелярию для вынесения решения о судьбе отпущенного дворового. Податная реформа Петра I способствовала стиранию граней между холопами старинными и кабальными. Термин «холоп» вскоре был вытеснен термином «дворовый», а на свободу могли отпускать любого дворового человека. Большая часть отпущенных вновь добровольно записывалась «вечно» за старым или новым хозяином. Манифест 17 марта 1775 г. ориентировал отпущенных на волю крепостных вступать в мещанское или купеческое состояние, что отражало объективную необходимость изживания архаичных форм личной зависимости.

В данной работе на микроисторическом уровне изучаются стратегии крестьянского мира и вотчинной администрации по взаимодействию с уездной властью. Исследование проведено на основе материалов архива Палехской вотчины Бутурлиных — расходных книг и первичной расходной документации о тратах в поездках, расписок уездных властей о получении повинностей, мирских приговоров. Проведен анализ законодательной базы и реальной практики, выяснено, что крестьяне почти не отходили от существовавших законодательных норм. Вместе с тем они старались оптимизировать расходы (не прибегать к суду уездных властей, ездить в город по нескольким делам одновременно). В работе реконструирован график и примерный размер временных затрат на поездки. Рассмотрено, какие должностные лица и рядовые крестьяне были задействованы при взаимодействии с уездными властями в зависимости от ситуации. Установлено, что на поездки в уездный город тратилась значительная часть времени вотчинных властей. Для оценки транспортных издержек жителей Палеха проанализированы маршруты, которыми они добирались в соседние города — Гороховец, Вязники, Владимир и Шую. Главным критерием удобства уездного города для крестьян были надежность и непродолжительность пути к нему. На примере проведения административной реформы 1796–1797 гг. во Владимирской губернии рассмотрено, как палешане пытались предотвратить отнесение их вотчины к менее привлекательному для них уездному городу. Доказано, что попытки крестьян не могли иметь успеха, поскольку реформа проводилась на губернском уровне (крестьяне же обращались к уездным властям), а решения были приняты еще до того, как крестьяне попытались вмешаться в ситуацию. Делается вывод, что законодательство второй половины XVIII — начала XIX в. в общем виде шло навстречу крестьянам и было направлено на уменьшение транспортных издержек для них, но при формировании конкретных административных границ мнение жителей не учитывалось.

В статье характеризуется значение периода студенческой учебы в Московском университете для будущей карьеры российско-британского историка Павла Гавриловича Виноградова (1854–1925), ставшего членом Петербургской Академии наук и Лондонского королевского общества. Источниковую основу исследования составили официальные документы из фонда Московского университета и эго-документы — переписка, дневники и воспоминания. Результаты исследования представлены в форме «насыщенного описания», раскрывающего культуру высшего образования в Российской империи начала 1870-х гг. Домашняя подготовка под руководством отца, а также окончание Московской 4-й мужской гимназии с золотой медалью стали надежным основанием для овладения Павлом Виноградовым университетским курсом на историко-филологическом факультете Московского университета. Автор характеризует не только успехи в изучении отдельных дисциплин, но и влияние на молодого студента профессоров, а главное — практик их образовательной деятельности и взаимоотношений. Среди профессоров особое влияние на него оказали те, кто вел активную исследовательскую работу, — С.М. Соловьев, Ф.И. Буслаев и, особенно, В.И. Герье, чьим учеником Павел Виноградов стал с первого года обучения. Под влиянием В.И. Герье определились научные интересы студента. Система лекционных курсов и недавно внедренные в практику преподавания семинары учителя стали образцом, который будет совершенствовать ученик, сам ставший впоследствии профессором Московского университета. Домашние собрания Н.И. Стороженко были воспроизведены П.Г. Виноградовым в начале 1890-х гг., создав основу для оформления Исторического общества при Московском университете. Автор статьи приходит к выводу, что именно овладение образовательными практиками, а не оценочные показатели успехов по тем или иным дисциплинам имели решающее значение для успеха дальнейшей карьеры историка. Разойдясь с учителем в теоретико-методологических взглядах на принципы изучения прошлого, он, тем не менее, стал продолжателем дела В.И. Герье, совершенствуя приемы научно-педагогической школы «всеобщих историков» Московского университета. 

Происходивший на рубеже XIX–ХХ столетий рост численности городского населения, активное развитие городской инфраструктуры сопровождались появлением экологических проблем, включая рост уровня загрязнения рек, в том числе служивших источниками водоснабжения городов. К решению этих проблем привлекались органы управления в центре и на местах, а также представители различных общественных, научных, профессиональных организаций и предпринимательских кругов. Порядок взаимодействия их мог быть различным, но именно совместные проекты позволяли добиваться наиболее заметных результатов в деле борьбы с загрязнениями рек промышленными и бытовыми отходами, определять приоритеты в системе водоохранных мероприятий, а также улучшать снабжение населения пригодной для питья водой. Благодаря деятельности таких организаций, как Общество для содействия улучшению и развитию мануфактурной промышленности, Русские водопроводные съезды, городские санитарные станции, Временный комитет по изысканию мер к охране водоемов Московского промышленного района от загрязнения, в рассматриваемый период был проведен достаточно обширный комплекс мероприятий по изучению свойств, характера и степени загрязнения воды в реках, служивших источниками водоснабжения горожан, а также в ходе экспериментов определены наиболее эффективные методы очистки стоков в зависимости от их состава. Были выработаны практические рекомендации по использованию наиболее действенных способов очистки промышленных стоков, применению очистных сооружений с учетом их эффективности, а также расчетной стоимости установки и обслуживания. К решению обозначенных проблем привлекались лучшие отечественные специалисты, использовавшие как зарубежный, так и российский опыт. Сдерживающим фактором стало отсутствие достаточного финансирования водоохранной деятельности, вследствие чего некоторые полезные инициативы не были реализованы либо их удалось осуществить лишь частично. Кроме того, целый ряд запланированных в этой сфере практических мероприятий пришлось отложить по причине начавшейся в 1914 г. Первой мировой войны. 

Проблема восприятия в международных отношениях давно изучается в политологии, однако историки до сих пор не уделяли ей достаточного внимания. Между тем взгляд через ее призму на известные события позволяет сделать новые выводы об их истоках. Плодотворным полем для апробирования этого подхода может служить предыстория Второй мировой войны и ее ключевой эпизод — провал попыток сдержать гитлеровскую агрессию в Европе совместными усилиями Франции и Советского Союза. Для военно-политических элит Франции СССР являлся опасным в непредсказуемости своей политики, но внутреннее непрочным государством. Эта презумпция нивелировала в глазах французов все успехи советского руководства в модернизации страны и вооруженных сил. Обострение военной опасности в Европе после 1933 г. побудило Париж лишь предложить Москве роль рядового участника системы коллективной безопасности, которая, исходя из опыта Первой мировой войны, проектировалась как новая модель развития международных отношений, минимизирующая конфликтное взаимодействие между государствами. Советское руководство смотрело на Францию как на лидирующую империалистическую державу, ставящую во главу угла антисоветские цели, но ситуационно заинтересованную в ограничении германского экспансионизма. При этом в Москве полагали, что советско-французское сотрудничество может быть эффективно лишь в формате равноправного стратегического альянса, направленного на сдерживание потенциального агрессора. Этот подход отвергался французской дипломатией, шедшей в русле политики умиротворения, что явилось источником глубокого кризиса в двусторонних отношениях в момент заключения Мюнхенских соглашений 1938 г. Крах умиротворения в начале 1939 г. привел к резкому повороту французского руководства к стратегическому планированию возможной войны, что создало окно возможностей для договоренности с СССР. Но инерция старых предубеждений лишила практического содержания трехсторонние англо-франко-советские переговоры весной–летом того же года, что, в свою очередь, открыло путь к советско-германскому соглашению

Заключение Московского договора 1963 г. об ограничении испытаний ядерных устройств в трех средах (на поверхности и в атмосфере Земли, а также под водой) — важная веха в истории холодной войны. Этому предшествовали длительные и сложные переговоры между СССР и США. Меры по введению моратория на испытания (август 1958 г. — август 1961 г.) не приносили весомых результатов ни для сокращения их вредных экологических последствий, ни для снижения риска возникновения ядерного конфликта. К тому же вопрос о хотя бы частичном ограничении испытаний оказывался тесно связанным с политическими противоречиями супердержав — в частности, по вопросу о статусе Берлина. 9 сентября 1961 г. переговоры были остановлены. Осенью СССР провел большую серию взрывов, причем успехи в совершенствовании вооружений требовали новых натурных испытаний. Решение Москвы о выходе из моратория было продиктовано стремлением продемонстрировать оппонентам готовность к любому развитию ситуации. В 1962 г. события, развернувшиеся вокруг Кубы, привели не только к интенсификации испытаний обеими державами, но и к острейшему Карибскому кризису в октябре, когда вполне реальной была опасность применения ядерного оружия. Заключенный в августе 1963 г. договор стал одним из непосредственных итогов Карибского кризиса. Однако важно и то, что супердержавы пришли к подписанию Московского договора только после того, как их научно-технические достижения (включая, прежде всего, результаты ядерных испытаний) смогли обеспечить уверенное стратегическое сдерживание друг друга. Испытания ядерных устройств, проведенные обеими державами в 1961–1962 гг., позволили им оснастить боезарядами все виды носителей в рамках планировавшихся программ обновления стратегических арсеналов. В то же время Московский договор создавал основу для согласования позиций США и СССР в отношении нераспространения ядерного оружия на долгие годы вперед.

Одна из ключевых проблем государственной исторической политики, проводившейся в Калининградской области в советский период, была связана с отношением к местному довоенному историко-культурному наследию, частью которого являлась память о жизни и деятельности выдающегося философа и просветителя Иммануила Канта. Цель данной статьи — выявление предпосылок, факторов и этапов интеграции имени и образа И. Канта в региональную культуру памяти и коммеморативную деятельность. Научная новизна исследования определяется тем, что коммеморация философа впервые рассматривается на всем протяжении советского периода истории региона. В первое послевоенное десятилетие было обеспечено ключевое условие для формирования традиций коммеморации И. Канта в молодой советской области — сохранена его могила, взятая в середине 1950-х гг. под охрану государства и ставшая местом притяжения калининградцев и гостей города. В 1960–1970-х гг. могила философа была включена в экскурсионные маршруты и туристические путеводители, уважение к его памяти использовалось как аргумент в системе пропаганды, в области сложилась традиция научного изучения кантовского наследия, центром которой стал Калининградский государственный университет. В условиях жестких ограничений на изучение и популяризацию довоенной истории кантовская тематика воспринималась частью местной интеллигенции как легальная возможность приобщения к «тайнам» немецкого прошлого калининградской земли. При этом позиция региональных властей отличалась противоречивостью, а инициативы по коммеморации философа неоднократно наталкивались на сопротивление, центром которого был обком КПСС. В годы перестройки образ И. Канта воспринимался уже как «мост», соединяющий эпохи и культуры. Началась работа по подготовке воссоздания памятника философу, в планах областного отделения Советского фонда культуры появилась «кантовская» программа мероприятий, И. Кант стал персонажем первых популярных нарративов о довоенной истории края. Процесс интеграции «выдающегося “земляка”», «калининградского философа» в региональную культуру к концу советского периода значительно ускорился.

В статье анализируются проблемы религиозной статистики, обусловленные многогранностью религиозной идентичности и гибкостью религиозной идентификации и самоидентификации. Именно с этим связаны нередко встречающиеся различия в оценочных данных о числе последователей той или иной конфессии. Универсальным и поддающимся сопоставлениям источником могли бы быть переписи населения, но далеко не во всех странах во время переписи задается вопрос о религиозной принадлежности. И даже когда в переписи имеется вопрос о религии, различия в формулировках (и различия стоящего за этими формулировками смысла) не всегда позволяют делать обоснованные сравнения. Поэтому чаще встречаются оценочные данные численности последователей конфессий на основе различных опросов. Религиозная идентичность очень многопланова и зачастую пересекается с другими видами идентичности: этнической, гражданской, локальной. Человека может связывать с определенной конфессией собственно догматическая часть, либо это может быть набор практик и действий, определяющих образ жизни или маркирующих определенные вехи жизненного цикла или моменты/периоды религиозного календаря. Наконец, связывать человека с конкретной конфессией может только чувство сопричастности, сопринадлежности на основе культурно-исторической общности. Поэтому для изучения количественных показателей религиозности удобнее оперировать процессуальными понятиями — идентификация и самоидентификация. Религиозная статистика, или религиозная демография, складывалась в 1960-е гг., т.е. в период, когда размывались привычные формы религиозности, когда религиозная динамика в разных регионах мира становилась все более различной, когда казалось, что, по крайней мере на Западе, религия сдает свои позиции. Религиозная статистика требует принятия определенной классификации. В статье рассматривается вопрос, всегда ли классификация должна базироваться только на конфессиональном принципе. Религиозная статистика — сложная и деликатная вещь, но все же она рисует некие контуры конфессиональной структуры, выявляет особенности религиозной ситуации и позволяет увидеть тенденции ее развития.

В искусствоведческой литературе, посвященной коллекционерам Михаилу (1870–1903) и Ивану (1871–1921) Морозовым, исследователей обычно интересует художественный пласт, связанный прежде всего с европейским, по преимуществу французским, искусством. Вопросы собирания русской живописи, выбор тех или иных отечественных художников, отразивший вкусы коллекционеров, смену предпочтений в художественной ситуации конца XIX — начала XX вв., почти не привлекали внимания специалистов. Целью предлагаемой статьи стала попытка определить выработанный братьями М.А. и И.А. Морозовыми подход в коллекционировании именно русского искусства. В связи с этим представляется логичным проанализировать некоторые особенности их коллекций: на каких именах и произведениях останавливался выбор московских собирателей, был ли он осознанным и продуманным или же спонтанным — как принято было в литературе характеризовать формирование русской части коллекции Морозовых. К сожалению, исследователи не всегда находили аргументы в пользу приобретения коллекционерами тех или иных русских мастеров. В то же время специалисты убедительно доказывают, что в отношении произведений знаковых фигур европейского искусства выбор и покупки были тщательно продуманы, вплоть до «бронирования» заранее места в зале для конкретного произведения. Далеко не праздным представляется еще один вопрос: можно ли вести речь об общности эстетических взглядов братьев Морозовых и соответственно об определенной преемственности в их коллекциях? Анализ русской части коллекции Морозовых позволяет сделать вывод о том, что коллекции широко и объемно представляют панораму главных живописных течений русского искусства: от раннего пленэра к импрессионизму, от первых мирискуснических работ к символизму, от подражаний Сезанну и Гогену до самостоятельных авангардистских экспериментов отечественной живописи 1910-х гг. Одной из характерных особенностей коллекции младшего брата, Ивана Морозова, стало собирание фигуративного (предметного) искусства, так как беспредметная живопись его не привлекала.